Иоанн Златоуст
(ок. 350 – 407 гг.)
архиепископ Константинопольский,
богослов, оратор
Разве ты не знаешь, что настоящая жизнь есть путешествие? Разве ты – гражданин? Ты – путник. (…) Не говорите: у меня такой-то город, а у меня такой-то. Ни у кого нет города; город – горе [на небесах]; а настоящее есть путь. И мы путешествуем каждый день, пока движется природа.
Любовь не знает насыщения, но, постоянно наслаждаясь любимыми, более и более воспламеняется.
Если уж помнить грехи, то помнить должно только свои.
Где бы ты ни был, молись. Ты – храм Божий: не ищи же места; нужно только душевное расположение.
Грех не в нашей природе; мы сподоблены воли и свободы. Ты – мытарь? Можешь сделаться евангелистом. Ты – богохульник? Можешь сделаться апостолом. Ты – разбойник? Можешь приобрести рай. (…) Нет такого греха, который не изглаживался бы покаянием.
Многие приходят в церковь, произносят тысячи стихов молитвы, и выходят, не зная, что говорили они; уста их движутся, а слух не слышит. Ты сам не слышишь своей молитвы: как же ты хочешь, чтобы Бог услышал твою молитву?
Как раны, открытые и часто подвергающиеся влиянию холодного воздуха, делаются более жестокими, так и душа согрешившая становится более бесстыдною, если пред многими обличается в том, в чем она согрешила. (…) Не прибавляй же раны к ранам, объявляя согрешившего, но делай увещевание без свидетелей.
Как доброе дело – помнить о своих грехах, так доброе же дело – забывать о своих добрых делах.
Не вспоминай о своих добрых делах, чтобы помнил о них Бог.
Разве Церковь – в стенах? Церковь – во множестве верующих.
Не думаю, чтоб в среде священников было много спасающихся; напротив – гораздо больше погибающих, и именно потому, что это дело требует великой души.
Если бы все стремились к архиерейству, как к обязанности заботиться о других, то никто не решился бы скоро принять его. А то мы гоняемся за ним так же точно, как за мирскими должностями.
(…) Чтобы достигнуть почестей у людей, мы погибаем пред очами Божиими.
Народ составляют святые, а не толпа народа.
Какая это слава, если она заставляет искать чести от низших (…)? Честь состоит в том, чтобы пользоваться славою от высших.
Человек (…) может сделаться и ангелом, и зверем.
Завидующий не может не быть и клеветником.
Мы обращаемся к оскорбителям как бы к каким великим людям, когда говорим: ты кто, что оскорбляешь? (…) А следовало бы говорить, напротив: ты оскорбляешь? – оскорбляй; ведь ты – ничто. Скорее к тем, которые не наносят оскорблений, следовало бы говорить: ты кто, что не оскорбляешь? Ты выше естества человеческого.
Наше гражданство на небе, а не на земле.
Что такое кротость и что малодушие? Когда мы, видя других оскорбляемыми, не защищаем их, а молчим, это – малодушие; когда же, сами получая оскорбления, терпим, это – кротость. Что такое дерзновение? (…) Когда мы ратоборствуем за других. А что дерзость? Когда мы стараемся мстить за самих себя.
Кротость есть признак великой силы; (…) не погрешит тот, кто назовет такое расположение к ближним даже мужеством.
Свойство учителя – не колебаться в том, что сам он говорит.
Человек нередко бросается в бездну, чтобы только другие удивлялись ему.
[Бог] не хочет, чтобы мы радовались наказанию других даже и тогда, когда Он сам их наказывает, – потому что и Сам неохотно наказывает.
Что же такое толпа? (…) Нечто шумное, многомятежное, большею частью глупое, без цели носящееся туда и сюда, подобно волнам моря, составляемое часто из разнообразных и противоположных мнений. Кто имеет у себя такого владыку, не будет ли тот жалок более всякого другого?
Если каждый из толпы сам по себе достоин презрения, то, когда таких много, они заслуживают еще большего презрения. Глупость каждого из них, когда они собраны вместе, становится еще большею, увеличиваясь от многочисленности. Поэтому каждого из них порознь, конечно, можно бы исправить, (…) но нелегко было бы исправить всех их вместе, – оттого что безумие их в таком случае увеличивается.
Язычников не столько обращают чудеса, сколько жизнь [христиан]. (…) Доколе проповедь не была еще распространена, чудеса по справедливости были предметом удивления, а теперь нужно возбудить удивление жизнью.
Что за польза – обнажить одного и одеть другого? Милостыня должна происходить от сострадания, а это – бесчеловечие. И хотя бы мы отдали даже все, что похитили у других, для нас не будет никакой пользы. Это показывает Заккей, который тогда умилостивил Бога, когда обещал возвратить похищенное четверицею (Лука, 19, 8). А мы, похищая весьма много, а отдавая мало, думаем умилостивить Бога, не зная, что тем самым еще более прогневляем Его.
Мы умываем же руки, когда входим в церковь: зачем же не омываем сердца?
Удержи руки от лихоимства – и тогда простирай их на милостыню. Если же мы теми же самыми руками одних будем обнажать, а других одевать, то (…) милостыня будет поводом ко всякому преступлению. Лучше не оказывать милосердия, чем оказывать такое милосердие.
Стыдись грешить, но не стыдись каяться.
Сатана извратил естественный порядок: греху он дал дерзость, а покаянию – стыд.
Ты грешишь? Не отчаивайся; (…) и если каждый день согрешишь, каждый день кайся. (…) Для божественного милосердия меры нет. (…) Твоя злоба, какова бы она ни была, есть злоба человеческая, а человеколюбие Божие неизреченно.
Для любящего довольно и той награды, чтобы любить, кого любит.
Не вино зло, (…) а пьянство.
[Корыстолюбец] бережет свое, как чужое.
Ты здесь [на земле] странник и пришелец; твое Отечество на небесах.
Что же такое смерть? То же, что снятие одежды: тело, подобно одежде, облекает душу, и мы через смерть слагаем его с себя на краткое время, чтобы опять получить его в светлейшем виде. Что такое смерть? Временное путешествие, сон, который дольше обыкновенного.
Не плачь об умершем, но плачь о живущем во грехах.
Лишился ли ты чего? Не скорби – этим нисколько не пособишь. Согрешил? Скорби – это полезно.
Не говорим, будто все зло оттого, что едим и пьем: не от этого оно, а от нашей беспечности и жадности. Диавол не ел и не пил – а пал; а Павел ел и пил – и взошел на небо.
Не странно ли признавать небо гораздо лучшим земли, а переселившихся туда – оплакивать?
Время уныния не то, когда мы терпим зло, но когда делаем зло. Мы же извратили порядок и перемешали времена; делая множество зла, мы не сокрушаемся и на короткое время, а если от кого-нибудь потерпим хотя малое зло, падаем духом, безумствуем, спешим отказаться и избавиться от жизни.
Вступать или не вступать в брак – зависит от нас; а то, что последует за браком, уже не в нашей власти, но волею или неволею нужно переносить рабство.
Иное – судия, иное – податель милостыни. Милостыня потому так и называется, что мы подаем ее и недостойным.
Если можно сказать нечто странное, то (…) душа спящего как бы спит, а у умершего, напротив, бодрствует.
Награда тебе будет больше, когда ты станешь делать должное, не надеясь на награды.
Настоящее – театр; здешние предметы – обманчивая внешность, и богатство, и бедность, и власть, и подвластность, и тому подобное; а когда окончится этот день и наступит та страшная ночь, или лучше – день: ночь для грешников, а день для праведников; когда закроется театр (…), обманчивые виды будут отброшены; (…) и как здесь, по окончании театра, иной из сидевших вверху, увидев в театральном философе медника, говорит: э, не был ли этот в театре философом? – а теперь вижу его медником; этот не был ли там царем? – а здесь вижу в нем какого-то низкого человека; (…) так будет и там.
Мы не так скорбим, обличаемые со стороны других, как обличая других за грехи, в которых мы виновны.
Бог не свел с небес ангелов и не приставил их учителями к человеческому естеству, чтобы по причине превосходства своей природы и по причине неведения человеческой немощи они не делали упреков против нас очень беспощадно; но Он сделал смертных людей учителями и священниками, людей, облеченных немощию, чтобы одно и то же, виновность в том же самом и говорящего, и слушающих сделалась уздою для языка говорящего человека, не позволяющею делать обвинений сверх меры.
Какого ты достигаешь успеха чрез то, что не исповедуешься? (…) Хотя бы ты не сказал, Он [Господь] знает; если же ты скажешь, Он забывает.
Военачальнику мы в особенности удивляемся тогда, когда даже в его отсутствие войско соблюдает порядок.
Никакое существо не может хорошо знать высшего существа, хотя бы между ними было и малое расстояние.
Не знают Бога не те, которые не знают Его существа, а те, которые усиливаются познать это существо.
Еще нет смиренномудрия в том, чтобы грешник считал себя грешником. Смиренномудрие состоит в том, чтобы, сознавая за собою много великого, ничего великого о себе не думать.
Не множество тел мы желаем видеть в церкви, а множество слушателей.
Как солнце восходит каждый день, и, однако, мы не говорим, что много солнц, но одно солнце, ежедневно восходящее, так и Пасха совершается всегда (…). Где торжествует любовь, там и праздник.
[Человеческая] душа стоит, а лучше сказать – и дороже множества народов.
Тяжко не падение, а то, чтобы, упавши, лежать и уже не вставать, (…) помыслами отчаяния прикрывать слабость воли.
Слава Богу за все.
Как душа без плоти не зовется человеком, так и плоть без души.
Лучше во тьме пребывать, чем без друга.
Кто не нуждается в чужом, но живет независимо, тот всех богаче.
Когда накормишь убогого, считай, что себя накормил. Такого свойства это дело: данное нами к нам же вернется.
Давайте поможем тем беднякам, которые умоляют нас об этом, и если они даже обманывают нас, не надо придавать этому слишком большого значения. Ибо такого милосердия, прощения и доброты заслуживает каждый из нас.
Ты хочешь, чтобы тебе оказали милость? Окажи милость своему ближнему.
Ничто так не смущает чистоты ума, и красоты, и мудрости, как гнев беспречинный, громким ревом вокруг разнесенный.
Лучше хлеб с солью в покое и без печали, чем множество блюд многоценных в печали и горе.
Столько же создать может слово, сколько разрушить страх.
Время скорби не то, когда зло страдаем, но когда творим зло.
Дерзнуть и простые люди могут не раз, но не все способны в нужное время так поступать.
Всюду жестокостью и трудом человек увеличивает полезное.
Нельзя творить зло или ненавидеть какого бы го ни было человека, хоть нечестивого, хоть еретика, пока не приносит он вреда нашей душе.
Ни уклоняться от битвы нельзя, ни самому искать битвы: тогда и победа будет славнее.
Боязливой и нетвердой бывает душа в невежестве, а не по сути. Если же встречу некогда храброго, а теперь боязливого, понимаю, что это случилось не по природе порока, ибо природа так сильно не изменяется.
Киприан Карфагенский
(ок. 200 – 258 гг.)
епископ Карфагена,
христианский писатель
Светить слепому, говорить глухому, вразумлять бессмысленного – труд напрасный.
Если боги твои имеют сколько-нибудь Божественной силы и власти, то пусть сами мстят за себя. Иначе, (…) так как мститель более того, за кого он мстит, то ты больше своих богов.
Поздно поверят в вечную казнь те, которые не хотели верить в вечную жизнь.
Для того, кто живет еще в этом мире, никакое покаяние не поздно.
Кто слишком желает отмщения за себя, пусть помыслит, что не отмщен еще Тот, Кто творит отмщение.
Тот не может уже иметь Отцом Бога, кто не имеет матерью Церковь.
Вина раздора [в церкви] не очищается даже страданием. Не может быть мучеником тот, кто не находится в Церкви.
Господу надобно молиться с искренним вниманием и умолять не звуком голоса, но сердцем и чувством. (…) Как ты требуешь, чтобы Бог услышал тебя, когда ты сам себя не слышишь? Как хочешь, чтобы Бог во время твоего моления помнил о тебе, когда ты сам о себе не помнишь?
[Христос] не хотел, чтобы молитва была совершаема врозь и частно так, чтобы молящийся молился только за себя. В самом деле, мы не говорим: Отче мой, иже еси на небесех, – хлеб мой насущный даждь ми днесь; каждый из нас не просит об оставлении только своего долга, не молится об одном себе, чтобы не быть введену во искушение и избавиться от лукавого. У нас всенародная и общая молитва, и когда мы молимся, мы молимся не за одного кого-либо, но за весь [церковный] народ, потому что мы – весь народ – составляем одно.
Кто милосердствует о нищих, тот дает взаймы Богу.
В заповедях для большей пользы необходимо умалчивать о некоторых предметах; а то ведь часто увлекаются тем, что запрещается.
Запрещено смотреть на то, что запрещается делать.
Какое зрелище без идола? Какое игрище без [языческого] жертвоприношения? (…) Идолослужение (…) есть мать всех игрищ.
Для похоти недостаточно наслаждаться настоящим злом, – нет, она хочет через зрелище усвоить себе и то, чем грешили еще в давние времена.
Другие [виды] зла имеют предел, и всякий грех оканчивается совершением греха; (…) [зависть] же не имеет предела: это зло, пребывающее непрерывно; это грех без конца!
Если христианин (…) помнит, под каким условием (…) он уверовал, то будет (…) помнить, что ему в этом веке должно претерпеть более, чем другим.
Мученичество не в твоей состоит власти, а в воле Божией (…). Иное дело – недостаток готовности к мученичеству, а иное – недостаток мученичества при готовности к нему. (…) Бог не хочет крови нашей, а требует веры.
Зачем же нам просить и молить, да приидет Царство Небесное, когда нам приятен земной плен? Зачем, в часто повторяемых молитвах, мы просим о скором наступлении дня Царства, когда сильнее и пламеннее желаем работать здесь, на земле, диаволу, нежели царствовать на небе со Христом?
Не должно оплакивать братьев наших (…), они (…) не погибают, а только предшествуют нам, подобно путешественникам и мореплавателям. Мы должны устремляться за ними любовию, но никак не сетовать о них: не должны надевать здесь траурных одежд, когда они уже облеклись там в белые ризы; а иначе подадим повод язычникам справедливо осуждать нас за то, что мы, как совершенно погибших, оплакиваем тех, которые, по словам нашим, живут у Бога.
Нет спасения вне церкви.
Климент Александрийский
(? – до 215 г.)
греческий философ,
глава христианской школы в Александрии
Нельзя же на том основании, что человеку смеяться естественно, все делать предметом смеха. И лошадь ведь, которой ржать естественно, не на все ржет.
Как праведников может быть много, так и пути спасения их многочисленны.
Можно быть верующим и без науки; зато уразуметь существо веры неуч не в состоянии.
У обученных и чувства более изощренны.
Вера – это свободный выбор, поскольку она есть некое стремление, и стремление разумное. Но так как в начале (…) каждого действия лежит свободный выбор, то выходит, что и вера есть его начало, основа всякого разумного выбора.
От доказательств (…) вера тверже быть не может.
Страх Божий заключается в боязни греха (…). Не самого Бога боюсь я, а боюсь низвержения с лона Его.
Человек добродетельный (…) [живет] на границе, отделяющей природу бессмертную от смертной.
Вожделение не происходит от тела, хотя и удовлетворяется телом.
Человек должен стремиться к познанию Бога не из-за желания спастись, но ради божественной красоты и величия, святости, превосходства и сверхъестественности самого этого знания.
Нет познания, которое не имело бы связи с верой; равно как нет и веры, которая не зависела бы от познания.
Вера есть слух, ухо души.
Есть среди них [христиан] боящиеся эллинской философии, подобно тому как дети боятся привидений. Если вера их – я уже не осмеливаюсь говорить об их познании – в такой степени слаба, что можетколебаться от человеческих рассуждений, то не стоит ее себе и приписывать; пусть эти немощные признают, что никогда и не верили в истину.
Поститься (…) значит (…) воздерживаться от всякого вообще зла, будет ли оно состоять в деле, в слове или даже в мысли.
Молитва есть собеседование с Богом.
Ремесленник кормится от своего ремесла; язычник – живет по-язычески. Точно так же истинный мудрец в познании имеет все, в чем нуждается.
Мудрец истинный убежден в такой истине: «Все в этом мире идет к лучшему».
Верующий (…) простой навык в добродетели обращает во вторую свою природу.
Следует обращаться к Богу с молитвами, только достойными Бога.
Соприкосновение с грехами чужими заразительно.
Кто предпринимает великие дела, подвергается и великим искушениям.
Лактанций
(ок. 250 – ок. 330 гг.)
христианский писатель и оратор
Как скоро люди уверятся, что Бог мало о них печется и что по смерти они обратятся в ничто, то они предаются совершенно необузданности своих страстей, (…) думая, что им все позволено.
Греки присвоили человеку имя Антропоса, потому что он смотрит вверх. (…) Не вотще Бог восхотел, чтобы голова у нас всегда была поднята к небу. Между всеми родами животных и птиц нет почти ни одного, который бы мог свободно видеть небо.
Чтобы познать лживость [неистинной] религии, (…) нужно только иметь обыкновенную человеческую мудрость. Человек не может идти далее. (…) Но чтобы приобресть религию истинную, (…) нужно просветиться божественной мудростью, которой человек иметь не может, если Бог ему не дает ее.
Надобно попирать землю ногами, чтобы возвыситься к небу.
Наша религия необходимо должна быть просвещенная, потому что мы обязаны знать то, чему поклоняемся; но знание наше должно также быть деятельным, то есть должно заставить нас исполнять то, что мы знаем.
[Христос] простер руки на кресте и обнял, так сказать, всю вселенную.
В религии принуждение неуместно. (…) Мы никого против воли не удерживаем: в ком нет веры и благочестия, тот Богу не нужен.
Нет ничего свободнее религии, и она совершенно уничтожается, как скоро приносящий жертву бывает к тому насильно принуждаем. Лучшее средство защищать религию состоит в том, чтобы страдать или умереть за нее.
Язычники, принося своим богам жертвы, не приносят им ничего внутреннего, ничего собственно им принадлежащего; (…) окончив суетные обряды, оставляют в храме все свое благочестие и не уносят с собою оттуда ничего, так как ничего туда и не приносили.
Нет добродетели без порока, как нет победы без сражения и без неприятелей и как вообще нет добра без зла. Страсти суть как бы излишества души. Самые плодородные земли производят сами собою множество терния и дурных трав.
Делает добро, кто стремится к добродетели через страсти, и зло, когда через них склоняется ко злу. Как ни велико бывает удовольствие, но оно безвинно, когда ограничивается супружеством.
Не только нет возможности привести человека в глубокий покой, как они [стоики] мечтают, потому что он [человек] сам по себе всегда находится в волнении и движении; но если бы то и возможно было, неблагоразумно допустить это. (…) Лишить душу движения значит лишить ее жизни, которая есть движение, тогда как смерть есть покой.
Тот не заслуживает хвалы, кто не делает того, чего не может сделать.
Бог сотворил человека, чтобы в мире было создание, способное ценить Его творения. Он создал мир для человека, а человека для Себя; вот почему человек имеет прямой стан и лицо, обращенное к небу.
Нельзя познать добра и принять его, если мы не умеем познать зла и его отвергнуть.
[Бог] оставляет зло в мире, но, оставляя его, дарует человеку мудрость (…). Когда отьемлется зло, то отьемлется и мудрость, и тогда у человека не останется никакой добродетели, потому что добродетель состоит единственно в том, чтобы одолевать и побеждать зло. Следовательно, эти философы [эпикурейцы], желая освободить нас от зла, лишают нас неоценимого сокровища мудрости.
Покой принадлежит только сну и смерти. Самый даже сон есть не совершенный покой, потому что тут отдыхает одно только тело, а в душе представляются разные образы, и она находится в беспрерывном движении, тогда как тело восстановляет свои силы. Следовательно, одна смерть, собственно, есть вечный покой.
Подобно тому как душа занимается истинными образами в течение дня, дабы тело не подверглось сну, так занимается она ложными мыслями ночью, дабы то же самое тело не пробудилось.
Максим Исповедник
(ок. 580 – 662 гг.)
византийский богослов,
монах, игумен
Любовь к Богу (…) не терпит ненависти к человеку.
Удобнее грешить мыслью, нежели делом.
Не примеряй себя к слабейшим из людей, а лучше расширяй себя в меру заповеди о любви. Примеряясь к людям, впадешь в пропасть высокомерия; а расширяя себя в меру любви, достигнешь высоты смиренномудрия.
Тот любит всех человеков, кто не любит ничего человеческого.
Тщеславию монаха свойственно тщеславиться добродетелью.
Если злопамятствуешь на кого, молись о нем.
Отрекшийся от вещей мирских, как то: жены, имения и проч., соделал монахом человека внешнего, а еще не внутреннего (…). Внешнего человека легко сделать монахом, (…) но не мал подвиг сделать монахом внутреннего человека.
Писание не отнимает у нас ничего, данного нам от Бога для употребления, но обуздывает неумеренность и исправляет безрассудность. То есть оно не запрещает ни есть, ни рождать детей, ни иметь деньги и правильно их расходовать; но запрещает чревоугодничать, прелюбодействовать и проч. Не запрещает даже и думать об этом, но запрещает думать страстно.
Старайся, сколько можешь, любить всякого человека. Если же (…) не можешь, то по крайней мере не ненавидь никого.
Всякого человека любить должно, упование же возлагать на одного Бога.
Други Христовы всех любят искренно, но не всеми бывают любимы.
Надо не хулить верования других людей, а утверждать собственное, и не писать против веры или исповедания, кажущихся нехорошими, но – в защиту истины.
Почему Бог не сделал нас такими, чтобы мы, даже если бы захотели, не могли согрешить? Это (…) не что иное, как сказать: почему Он не сделал нас безумными и бессловесными? Ибо привести нас к добродетели принудительно – значит не оставить нам самим по себе никакой самостоятельности и не позволить нашему естеству быть разумным, т. е. иметь разумную душу. Ведь отними у нас свободу воли, и мы уже не образ Божий, и не словесная и разумная душа, и наша природа воистину растлится, перестав быть тем, чем ей надлежит быть.
Ориген
(ок. 185 – ок. 254 гг.)
глава христианской школы в Александрии
Не следует молиться о пустяках.
Вся жизнь христианина должна быть непрерывной великой молитвой.
Каждый, кто спасся от влияния порчи человеческой жизни, каждый, кто не сожжен грехом (…), должен за это благодарить Бога не меньше, чем те, кто, будучи в огне, чувствовали прохлаждающую росу.
Бог избавляет нас от скорбей не таким образом, что более не посещают нас никакие скорби; (…) но так, что Божиею помощью мы никогда не оказываемся в скорбях в положении затруднительном.
В искусствах, обыкновенно выполняемых рукою, мысль о том, что, как и для какого употребления делается, находится в уме, а работа выполняется при помощи рук. Так же должно думать о делах Божьих (…): смысл и понимание того, что (…) сотворено Им, остаются в них в тайне.
Кто хочет нарисовать картину, тот предварительно слегка намечает тонким стилем линии будущего изображения и наперед делает знаки для лиц, которые нужно будет нанести [на картину]; и это предварительное изображение, нанесенное в виде легкого очерка, без сомнения, оказывается уже более или менее подготовленным к восприятию настоящих красок. Точно так же и на скрижалях нашего сердца начертывается легкое изображение и предварительный рисунок стилем Господа нашего Иисуса Христа. (…) Тем, кто имеет в этой жизни некоторое предначертание истины и знания, в будущей жизни должна быть придана красота законченного изображения.
Сами кормчие часто не решаются признать, что корабль спасен благодаря их предусмотрительности, но все приписывают Богу не потому, что [сами] они будто бы ничего не сделали, но потому, что зависящее от промысла несравненно больше того, что зависит от искусства. И в нашем спасении зависящее от Бога несравненно больше того, что находится в нашей власти.
Человек, может быть, никогда не может победить противную силу сам по себе, не пользуясь божественной помощью. Потому и говорится, что ангел боролся с Иаковом (Быт., 32, 34). Мы понимаем это так, что борьба ангела с Иаковом – не то же, что борьба против Иакова.
Если мир начал существовать с известного времени, то что делал Бог до начала мира? Ведь нечестиво и вместе с тем нелепо называть природу Божью праздной или неподвижной или думать, что благость никогда не благотворила, и всемогущество когда-то [ни над чем] не имело власти. (…) Бог впервые начал действовать не тогда, когда сотворил этот видимый мир; но мы верим, что как после разрушения этого мира будет иной мир, так и прежде существования этого мира были иные миры.
[О словах Христа: «Да минует Меня чаша сия»:] А быть может, [Христос] хотел отклонить от Себя только этот, особенный род мученичества? (…)
Вместо чаши, предложенной Ему, быть может, в глубине души Он желал для Себя чаши тягчайшей (…)? Но не такова была воля Отца, более премудрая, чем [человеческая] воля Сына.
Повелевается, чтобы получивший удар в правую щеку подставил и левую; между тем всякий, кто бьет правою рукою, бьет в левую щеку. Невозможным нужно считать и следующее евангельское предписание: если правый глаз будет соблазном тебе, то его нужно вырвать. Если мы допустим, что это сказано о плотских очах, то как объяснить то, что вина соблазна относится к одному глазу, и именно к правому, хотя смотрят оба глаза? (…) Как мы замечаем, буква [Писания] часто заключает в себе невозможный и недостаточный смысл: через нее иногда указывается не только неразумное, но и невозможное. Нет, Святой Дух имел целью вразумить нас, что с этой видимой историей соединено нечто такое, что при глубочайшем рассмотрении и понимании сообщает закон, полезный для людей и достойный Бога.
Дьявол способен к добродетели, но еще не хочет следовать добродетели.
И твердь, то есть небо, по сравнению с высшим небом есть ад, и (…) земля, на которой мы живем, по сравнению с твердью может быть названа адом, и опять, по сравнению с адом, который под нами, места, занимаемые нами, могут быть названы небом, – так что то, что для одних ад, для других – небо.
Сказав, по апокалипсису Иоанна, что вечное, то есть имеющее быть на небесах, Евангелие настолько превосходит это наше Евангелие, насколько проповедь Христова превосходит священнодействия Ветхого Завета, он [Ориген], наконец, прибавил (о чем и помыслить святотатственно), что для спасения демонов Христос пострадает и в воздухе (то есть в тверди), и в превысших областях. И хотя он не высказал заключения сам, но оно понятно: как для людей Он сделался человеком, чтобы освободить людей, так и для спасения демонов Бог сделается тем, чем и те, для освобождения которых Он придет.
Квинт Септимий Флоренс Тертуллиан
(ок. 160 – после 220 гг.)
христианский писатель, апологет
Справедливее судить о скрытом по явному, а не осуждать заранее явное, ссылаясь на скрытое.
Закону мало быть справедливым: надо, чтобы его признали таковым люди, от которых он ожидает повиновения.
[Бог] невидим – и являет Себя; непостижим – и доступен по благодати; непонятен – и человек понимает его.
Все существующее заставляет постичь Бога, и Он все же непостижим; в этом величие его, что люди и знают, и не знают Его.
О, свидетельство души, по природе христианки!
Христианами становятся, а не рождаются.
Чем более вы истребляете нас, тем более мы умножаемся; кровь мучеников есть семя христианства.
Бог не честолюбив.
Кто есть истинный Бог, Тот все свое одинаково дает как своим почитателям, так и не почитателям.
Вы предпочитаете не знать, потому что уже ненавидите, как будто знаете наверняка, что не будете ненавидеть, если узнаете.
Чем более они [люди] расположены ко злу, тем более способны верить ему. Вообще они легче верят вымышленному злу, чем действительному добру.
Это сильнейший защищает слабейшего, так что богам должно быть стыдно пользоваться защитой людей.
Если бы на земле было столько же веры, сколько ожидается награды на небесах…
Доброму человеку нельзя любоваться казнью злого.
О, жалкое неверие, которое отказывает Богу в Его главных свойствах – простоте и силе! Разве неудивительно, что омовением разрушена смерть? Да ведь тем более следует верить там, где именно потому и не верится, что это удивительно! Ибо каковы должны быть дела Божьи, если не сверх всякого удивления? Мы и сами удивляемся – но потому, что верим. Впрочем, неверие тоже удивляется, но не верит, – удивляется простому как незначительному, а величественному как невозможному.
[Душа], сколько я знаю, не христианка: ведь душа обыкновенно становится христианкой, а не рождается ею.
Ты называешь мертвых «покойными», признавая этим, что жизнь тягостна, а смерть благодетельна.
Душа старше буквы, слово – старше книги, а чувство – старше стиля, и сам человек – старше философа и поэта.
Божественное Писание (…) есть у нас и у иудеев, к дикой маслине коих и мы привиты.
При (…) нескладности жизни складность учения подозрительна.
Человек одинаков во всех народах, различны лишь имена; душа одна – различны голоса; дух един – различны звуки; у каждого народа свой язык, но материя языка – всеобща.
Дух Господень через апостола возвестил, что жадность «есть корень всех зол» (1 Тим. 6, 10). Нам следует понимать ее не только как вожделение к чужому. Ведь и то, что кажется нашим, на самом деле чужое. Ибо нет ничего нашего, поскольку все Божье, да и мы сами. Значит, если мы, потерпев ущерб, не можем этого вынести и печалимся не о своем потерянном, то впадаем в жадность.
В злодеянии не имеет значения, кто первый, а кто последний. Порядок по счету не разделяет того, что объединено сходством. (…) Поэтому безусловно предписано, что злом не воздается за зло.
Бог – надежный поручитель нашего терпения. Если ты препоручишь Ему свою обиду, Он отомстит; если ущерб – возместит; если страдание – исцелит; если смерть – даже воскресит.
Христос (…) возлюбил человека в его нечистоте, образовавшегося во чреве, появившегося посредством срамных членов, вскормленного с прибаутками. Ради него Он сошел с небес, ради него подверг Себя уничижению «даже до смерти, и смерти крестной» (Филипп. 2, 8). Конечно, он возлюбил того, кого искупил такой ценою. (…) Он спас плоть от всякого мучения – пораженную проказой очистил, слепую сделал зрячей, расслабленную – исполнил силы, бесноватую – усмирил, мертвую воскресил – и нам стыдиться этой плоти?
Умирает обыкновенно лишь то, что рождается. У рождения со смертью взаимный долг.
Сын Божий распят – это не стыдно, ибо достойно стыда; и умер Сын Божий – это совершенно достоверно, ибо нелепо; и, погребенный, воскрес – это несомненно, ибо невозможно.
Душа не может обрести спасения, если она не уверует, пока обитает во плоти. Итак, плоть есть якорь спасения.
Укорять плоть следует только для порицания души, которая подчиняет плоть для служения себе.
Тот, Кто создал, способен и воссоздать, ибо гораздо труднее создать, чем воссоздать, труднее начать, чем продолжить. Так и воскрешение плоти ты должен считать делом более легким, чем ее создание.
Судить следует только душу – за то, как она пользовалась сосудом плоти. Сам сосуд, конечно, не подлежит приговору.
У Бога ничего не пропадает бесполезно.
Мы исповедуем Богу свои грехи (…) не потому, что Он их не знает, но поскольку исповеданием приуготовляется прощение, из исповедания рождается покаяние, а покаянием умилостивляется Бог.
Брак не уподобляется ли прелюбодеянию, не бывает ли средством удовлетворения тех же желаний? Сам Господь говорил: «Всякий, кто с вожделением взглянул на женщину, мысленно уже соблазнил ее» (Матф. 5, 28). Человек, ищущий брака с женщиной, не творит ли того же самого, хотя бы после и женился на ней? Да и женился ли бы он на ней, прежде чем посмотрел на нее с похотью? (…) Неважно, что до женитьбы он не желал чужой жены: до женитьбы все жены – чужие, и никакая жена не выйдет замуж, если муж уже до брака не прелюбодействовал с нею взором.
Что Афины – Иерусалиму? что Академия – Церкви? что еретики – христианам? (…) В любознательности нам нет нужды после Иисуса Христа, а в поисках истины – после Евангелия. Раз мы верим [во что-то], то не желаем верить ничему сверх этого.
Ты (…) ничего не потеряешь в споре [с еретиками], кроме голоса, но ничего и не приобретешь, кроме разлития желчи от брани.
То, что происходит среди многих людей, не имеет одинакового результата. Потому ошибки людей в учении церкви должны были разниться. То же, что у многих оказывается единым, – не заблуждение, а предание.
Ереси: хоть от нашего ствола, но не нашего рода; хоть из зерна истины, но одичавшие от лжи.
Я ничем не рискую, если скажу, что и само Писание по воле Божьей так составлено, что предоставляет еретикам материал, – ибо читаю: «Надлежит быть ересям», а без Писания они быть не могут.
Рукоположения у еретиков необдуманны, легкомысленны, беспорядочны: то назначают неофитов, (…) то наших отступников, – чтобы удержать их почестями, если не могут удержать истиной. Нигде так легко не продвигаются в должности, как в лагере бунтовщиков, ибо самое пребывание там вменяется в заслугу.
Смех, собственно, идет глупости; но и истине прилично посмеяться, потому что она радостна.
Богу приличествует свобода, а не необходимость. Я предпочитаю, чтобы Он Сам захотел сотворить зло, нежели чтобы не мог сотворить.
(ок. 350 – 407 гг.)
архиепископ Константинопольский,
богослов, оратор
Разве ты не знаешь, что настоящая жизнь есть путешествие? Разве ты – гражданин? Ты – путник. (…) Не говорите: у меня такой-то город, а у меня такой-то. Ни у кого нет города; город – горе [на небесах]; а настоящее есть путь. И мы путешествуем каждый день, пока движется природа.
Любовь не знает насыщения, но, постоянно наслаждаясь любимыми, более и более воспламеняется.
Если уж помнить грехи, то помнить должно только свои.
Где бы ты ни был, молись. Ты – храм Божий: не ищи же места; нужно только душевное расположение.
Грех не в нашей природе; мы сподоблены воли и свободы. Ты – мытарь? Можешь сделаться евангелистом. Ты – богохульник? Можешь сделаться апостолом. Ты – разбойник? Можешь приобрести рай. (…) Нет такого греха, который не изглаживался бы покаянием.
Многие приходят в церковь, произносят тысячи стихов молитвы, и выходят, не зная, что говорили они; уста их движутся, а слух не слышит. Ты сам не слышишь своей молитвы: как же ты хочешь, чтобы Бог услышал твою молитву?
Как раны, открытые и часто подвергающиеся влиянию холодного воздуха, делаются более жестокими, так и душа согрешившая становится более бесстыдною, если пред многими обличается в том, в чем она согрешила. (…) Не прибавляй же раны к ранам, объявляя согрешившего, но делай увещевание без свидетелей.
Как доброе дело – помнить о своих грехах, так доброе же дело – забывать о своих добрых делах.
Не вспоминай о своих добрых делах, чтобы помнил о них Бог.
Разве Церковь – в стенах? Церковь – во множестве верующих.
Не думаю, чтоб в среде священников было много спасающихся; напротив – гораздо больше погибающих, и именно потому, что это дело требует великой души.
Если бы все стремились к архиерейству, как к обязанности заботиться о других, то никто не решился бы скоро принять его. А то мы гоняемся за ним так же точно, как за мирскими должностями.
(…) Чтобы достигнуть почестей у людей, мы погибаем пред очами Божиими.
Народ составляют святые, а не толпа народа.
Какая это слава, если она заставляет искать чести от низших (…)? Честь состоит в том, чтобы пользоваться славою от высших.
Человек (…) может сделаться и ангелом, и зверем.
Завидующий не может не быть и клеветником.
Мы обращаемся к оскорбителям как бы к каким великим людям, когда говорим: ты кто, что оскорбляешь? (…) А следовало бы говорить, напротив: ты оскорбляешь? – оскорбляй; ведь ты – ничто. Скорее к тем, которые не наносят оскорблений, следовало бы говорить: ты кто, что не оскорбляешь? Ты выше естества человеческого.
Наше гражданство на небе, а не на земле.
Что такое кротость и что малодушие? Когда мы, видя других оскорбляемыми, не защищаем их, а молчим, это – малодушие; когда же, сами получая оскорбления, терпим, это – кротость. Что такое дерзновение? (…) Когда мы ратоборствуем за других. А что дерзость? Когда мы стараемся мстить за самих себя.
Кротость есть признак великой силы; (…) не погрешит тот, кто назовет такое расположение к ближним даже мужеством.
Свойство учителя – не колебаться в том, что сам он говорит.
Человек нередко бросается в бездну, чтобы только другие удивлялись ему.
[Бог] не хочет, чтобы мы радовались наказанию других даже и тогда, когда Он сам их наказывает, – потому что и Сам неохотно наказывает.
Что же такое толпа? (…) Нечто шумное, многомятежное, большею частью глупое, без цели носящееся туда и сюда, подобно волнам моря, составляемое часто из разнообразных и противоположных мнений. Кто имеет у себя такого владыку, не будет ли тот жалок более всякого другого?
Если каждый из толпы сам по себе достоин презрения, то, когда таких много, они заслуживают еще большего презрения. Глупость каждого из них, когда они собраны вместе, становится еще большею, увеличиваясь от многочисленности. Поэтому каждого из них порознь, конечно, можно бы исправить, (…) но нелегко было бы исправить всех их вместе, – оттого что безумие их в таком случае увеличивается.
Язычников не столько обращают чудеса, сколько жизнь [христиан]. (…) Доколе проповедь не была еще распространена, чудеса по справедливости были предметом удивления, а теперь нужно возбудить удивление жизнью.
Что за польза – обнажить одного и одеть другого? Милостыня должна происходить от сострадания, а это – бесчеловечие. И хотя бы мы отдали даже все, что похитили у других, для нас не будет никакой пользы. Это показывает Заккей, который тогда умилостивил Бога, когда обещал возвратить похищенное четверицею (Лука, 19, 8). А мы, похищая весьма много, а отдавая мало, думаем умилостивить Бога, не зная, что тем самым еще более прогневляем Его.
Мы умываем же руки, когда входим в церковь: зачем же не омываем сердца?
Удержи руки от лихоимства – и тогда простирай их на милостыню. Если же мы теми же самыми руками одних будем обнажать, а других одевать, то (…) милостыня будет поводом ко всякому преступлению. Лучше не оказывать милосердия, чем оказывать такое милосердие.
Стыдись грешить, но не стыдись каяться.
Сатана извратил естественный порядок: греху он дал дерзость, а покаянию – стыд.
Ты грешишь? Не отчаивайся; (…) и если каждый день согрешишь, каждый день кайся. (…) Для божественного милосердия меры нет. (…) Твоя злоба, какова бы она ни была, есть злоба человеческая, а человеколюбие Божие неизреченно.
Для любящего довольно и той награды, чтобы любить, кого любит.
Не вино зло, (…) а пьянство.
[Корыстолюбец] бережет свое, как чужое.
Ты здесь [на земле] странник и пришелец; твое Отечество на небесах.
Что же такое смерть? То же, что снятие одежды: тело, подобно одежде, облекает душу, и мы через смерть слагаем его с себя на краткое время, чтобы опять получить его в светлейшем виде. Что такое смерть? Временное путешествие, сон, который дольше обыкновенного.
Не плачь об умершем, но плачь о живущем во грехах.
Лишился ли ты чего? Не скорби – этим нисколько не пособишь. Согрешил? Скорби – это полезно.
Не говорим, будто все зло оттого, что едим и пьем: не от этого оно, а от нашей беспечности и жадности. Диавол не ел и не пил – а пал; а Павел ел и пил – и взошел на небо.
Не странно ли признавать небо гораздо лучшим земли, а переселившихся туда – оплакивать?
Время уныния не то, когда мы терпим зло, но когда делаем зло. Мы же извратили порядок и перемешали времена; делая множество зла, мы не сокрушаемся и на короткое время, а если от кого-нибудь потерпим хотя малое зло, падаем духом, безумствуем, спешим отказаться и избавиться от жизни.
Вступать или не вступать в брак – зависит от нас; а то, что последует за браком, уже не в нашей власти, но волею или неволею нужно переносить рабство.
Иное – судия, иное – податель милостыни. Милостыня потому так и называется, что мы подаем ее и недостойным.
Если можно сказать нечто странное, то (…) душа спящего как бы спит, а у умершего, напротив, бодрствует.
Награда тебе будет больше, когда ты станешь делать должное, не надеясь на награды.
Настоящее – театр; здешние предметы – обманчивая внешность, и богатство, и бедность, и власть, и подвластность, и тому подобное; а когда окончится этот день и наступит та страшная ночь, или лучше – день: ночь для грешников, а день для праведников; когда закроется театр (…), обманчивые виды будут отброшены; (…) и как здесь, по окончании театра, иной из сидевших вверху, увидев в театральном философе медника, говорит: э, не был ли этот в театре философом? – а теперь вижу его медником; этот не был ли там царем? – а здесь вижу в нем какого-то низкого человека; (…) так будет и там.
Мы не так скорбим, обличаемые со стороны других, как обличая других за грехи, в которых мы виновны.
Бог не свел с небес ангелов и не приставил их учителями к человеческому естеству, чтобы по причине превосходства своей природы и по причине неведения человеческой немощи они не делали упреков против нас очень беспощадно; но Он сделал смертных людей учителями и священниками, людей, облеченных немощию, чтобы одно и то же, виновность в том же самом и говорящего, и слушающих сделалась уздою для языка говорящего человека, не позволяющею делать обвинений сверх меры.
Какого ты достигаешь успеха чрез то, что не исповедуешься? (…) Хотя бы ты не сказал, Он [Господь] знает; если же ты скажешь, Он забывает.
Военачальнику мы в особенности удивляемся тогда, когда даже в его отсутствие войско соблюдает порядок.
Никакое существо не может хорошо знать высшего существа, хотя бы между ними было и малое расстояние.
Не знают Бога не те, которые не знают Его существа, а те, которые усиливаются познать это существо.
Еще нет смиренномудрия в том, чтобы грешник считал себя грешником. Смиренномудрие состоит в том, чтобы, сознавая за собою много великого, ничего великого о себе не думать.
Не множество тел мы желаем видеть в церкви, а множество слушателей.
Как солнце восходит каждый день, и, однако, мы не говорим, что много солнц, но одно солнце, ежедневно восходящее, так и Пасха совершается всегда (…). Где торжествует любовь, там и праздник.
[Человеческая] душа стоит, а лучше сказать – и дороже множества народов.
Тяжко не падение, а то, чтобы, упавши, лежать и уже не вставать, (…) помыслами отчаяния прикрывать слабость воли.
Слава Богу за все.
Как душа без плоти не зовется человеком, так и плоть без души.
Лучше во тьме пребывать, чем без друга.
Кто не нуждается в чужом, но живет независимо, тот всех богаче.
Когда накормишь убогого, считай, что себя накормил. Такого свойства это дело: данное нами к нам же вернется.
Давайте поможем тем беднякам, которые умоляют нас об этом, и если они даже обманывают нас, не надо придавать этому слишком большого значения. Ибо такого милосердия, прощения и доброты заслуживает каждый из нас.
Ты хочешь, чтобы тебе оказали милость? Окажи милость своему ближнему.
Ничто так не смущает чистоты ума, и красоты, и мудрости, как гнев беспречинный, громким ревом вокруг разнесенный.
Лучше хлеб с солью в покое и без печали, чем множество блюд многоценных в печали и горе.
Столько же создать может слово, сколько разрушить страх.
Время скорби не то, когда зло страдаем, но когда творим зло.
Дерзнуть и простые люди могут не раз, но не все способны в нужное время так поступать.
Всюду жестокостью и трудом человек увеличивает полезное.
Нельзя творить зло или ненавидеть какого бы го ни было человека, хоть нечестивого, хоть еретика, пока не приносит он вреда нашей душе.
Ни уклоняться от битвы нельзя, ни самому искать битвы: тогда и победа будет славнее.
Боязливой и нетвердой бывает душа в невежестве, а не по сути. Если же встречу некогда храброго, а теперь боязливого, понимаю, что это случилось не по природе порока, ибо природа так сильно не изменяется.
Киприан Карфагенский
(ок. 200 – 258 гг.)
епископ Карфагена,
христианский писатель
Светить слепому, говорить глухому, вразумлять бессмысленного – труд напрасный.
Если боги твои имеют сколько-нибудь Божественной силы и власти, то пусть сами мстят за себя. Иначе, (…) так как мститель более того, за кого он мстит, то ты больше своих богов.
Поздно поверят в вечную казнь те, которые не хотели верить в вечную жизнь.
Для того, кто живет еще в этом мире, никакое покаяние не поздно.
Кто слишком желает отмщения за себя, пусть помыслит, что не отмщен еще Тот, Кто творит отмщение.
Тот не может уже иметь Отцом Бога, кто не имеет матерью Церковь.
Вина раздора [в церкви] не очищается даже страданием. Не может быть мучеником тот, кто не находится в Церкви.
Господу надобно молиться с искренним вниманием и умолять не звуком голоса, но сердцем и чувством. (…) Как ты требуешь, чтобы Бог услышал тебя, когда ты сам себя не слышишь? Как хочешь, чтобы Бог во время твоего моления помнил о тебе, когда ты сам о себе не помнишь?
[Христос] не хотел, чтобы молитва была совершаема врозь и частно так, чтобы молящийся молился только за себя. В самом деле, мы не говорим: Отче мой, иже еси на небесех, – хлеб мой насущный даждь ми днесь; каждый из нас не просит об оставлении только своего долга, не молится об одном себе, чтобы не быть введену во искушение и избавиться от лукавого. У нас всенародная и общая молитва, и когда мы молимся, мы молимся не за одного кого-либо, но за весь [церковный] народ, потому что мы – весь народ – составляем одно.
Кто милосердствует о нищих, тот дает взаймы Богу.
В заповедях для большей пользы необходимо умалчивать о некоторых предметах; а то ведь часто увлекаются тем, что запрещается.
Запрещено смотреть на то, что запрещается делать.
Какое зрелище без идола? Какое игрище без [языческого] жертвоприношения? (…) Идолослужение (…) есть мать всех игрищ.
Для похоти недостаточно наслаждаться настоящим злом, – нет, она хочет через зрелище усвоить себе и то, чем грешили еще в давние времена.
Другие [виды] зла имеют предел, и всякий грех оканчивается совершением греха; (…) [зависть] же не имеет предела: это зло, пребывающее непрерывно; это грех без конца!
Если христианин (…) помнит, под каким условием (…) он уверовал, то будет (…) помнить, что ему в этом веке должно претерпеть более, чем другим.
Мученичество не в твоей состоит власти, а в воле Божией (…). Иное дело – недостаток готовности к мученичеству, а иное – недостаток мученичества при готовности к нему. (…) Бог не хочет крови нашей, а требует веры.
Зачем же нам просить и молить, да приидет Царство Небесное, когда нам приятен земной плен? Зачем, в часто повторяемых молитвах, мы просим о скором наступлении дня Царства, когда сильнее и пламеннее желаем работать здесь, на земле, диаволу, нежели царствовать на небе со Христом?
Не должно оплакивать братьев наших (…), они (…) не погибают, а только предшествуют нам, подобно путешественникам и мореплавателям. Мы должны устремляться за ними любовию, но никак не сетовать о них: не должны надевать здесь траурных одежд, когда они уже облеклись там в белые ризы; а иначе подадим повод язычникам справедливо осуждать нас за то, что мы, как совершенно погибших, оплакиваем тех, которые, по словам нашим, живут у Бога.
Нет спасения вне церкви.
Климент Александрийский
(? – до 215 г.)
греческий философ,
глава христианской школы в Александрии
Нельзя же на том основании, что человеку смеяться естественно, все делать предметом смеха. И лошадь ведь, которой ржать естественно, не на все ржет.
Как праведников может быть много, так и пути спасения их многочисленны.
Можно быть верующим и без науки; зато уразуметь существо веры неуч не в состоянии.
У обученных и чувства более изощренны.
Вера – это свободный выбор, поскольку она есть некое стремление, и стремление разумное. Но так как в начале (…) каждого действия лежит свободный выбор, то выходит, что и вера есть его начало, основа всякого разумного выбора.
От доказательств (…) вера тверже быть не может.
Страх Божий заключается в боязни греха (…). Не самого Бога боюсь я, а боюсь низвержения с лона Его.
Человек добродетельный (…) [живет] на границе, отделяющей природу бессмертную от смертной.
Вожделение не происходит от тела, хотя и удовлетворяется телом.
Человек должен стремиться к познанию Бога не из-за желания спастись, но ради божественной красоты и величия, святости, превосходства и сверхъестественности самого этого знания.
Нет познания, которое не имело бы связи с верой; равно как нет и веры, которая не зависела бы от познания.
Вера есть слух, ухо души.
Есть среди них [христиан] боящиеся эллинской философии, подобно тому как дети боятся привидений. Если вера их – я уже не осмеливаюсь говорить об их познании – в такой степени слаба, что можетколебаться от человеческих рассуждений, то не стоит ее себе и приписывать; пусть эти немощные признают, что никогда и не верили в истину.
Поститься (…) значит (…) воздерживаться от всякого вообще зла, будет ли оно состоять в деле, в слове или даже в мысли.
Молитва есть собеседование с Богом.
Ремесленник кормится от своего ремесла; язычник – живет по-язычески. Точно так же истинный мудрец в познании имеет все, в чем нуждается.
Мудрец истинный убежден в такой истине: «Все в этом мире идет к лучшему».
Верующий (…) простой навык в добродетели обращает во вторую свою природу.
Следует обращаться к Богу с молитвами, только достойными Бога.
Соприкосновение с грехами чужими заразительно.
Кто предпринимает великие дела, подвергается и великим искушениям.
Лактанций
(ок. 250 – ок. 330 гг.)
христианский писатель и оратор
Как скоро люди уверятся, что Бог мало о них печется и что по смерти они обратятся в ничто, то они предаются совершенно необузданности своих страстей, (…) думая, что им все позволено.
Греки присвоили человеку имя Антропоса, потому что он смотрит вверх. (…) Не вотще Бог восхотел, чтобы голова у нас всегда была поднята к небу. Между всеми родами животных и птиц нет почти ни одного, который бы мог свободно видеть небо.
Чтобы познать лживость [неистинной] религии, (…) нужно только иметь обыкновенную человеческую мудрость. Человек не может идти далее. (…) Но чтобы приобресть религию истинную, (…) нужно просветиться божественной мудростью, которой человек иметь не может, если Бог ему не дает ее.
Надобно попирать землю ногами, чтобы возвыситься к небу.
Наша религия необходимо должна быть просвещенная, потому что мы обязаны знать то, чему поклоняемся; но знание наше должно также быть деятельным, то есть должно заставить нас исполнять то, что мы знаем.
[Христос] простер руки на кресте и обнял, так сказать, всю вселенную.
В религии принуждение неуместно. (…) Мы никого против воли не удерживаем: в ком нет веры и благочестия, тот Богу не нужен.
Нет ничего свободнее религии, и она совершенно уничтожается, как скоро приносящий жертву бывает к тому насильно принуждаем. Лучшее средство защищать религию состоит в том, чтобы страдать или умереть за нее.
Язычники, принося своим богам жертвы, не приносят им ничего внутреннего, ничего собственно им принадлежащего; (…) окончив суетные обряды, оставляют в храме все свое благочестие и не уносят с собою оттуда ничего, так как ничего туда и не приносили.
Нет добродетели без порока, как нет победы без сражения и без неприятелей и как вообще нет добра без зла. Страсти суть как бы излишества души. Самые плодородные земли производят сами собою множество терния и дурных трав.
Делает добро, кто стремится к добродетели через страсти, и зло, когда через них склоняется ко злу. Как ни велико бывает удовольствие, но оно безвинно, когда ограничивается супружеством.
Не только нет возможности привести человека в глубокий покой, как они [стоики] мечтают, потому что он [человек] сам по себе всегда находится в волнении и движении; но если бы то и возможно было, неблагоразумно допустить это. (…) Лишить душу движения значит лишить ее жизни, которая есть движение, тогда как смерть есть покой.
Тот не заслуживает хвалы, кто не делает того, чего не может сделать.
Бог сотворил человека, чтобы в мире было создание, способное ценить Его творения. Он создал мир для человека, а человека для Себя; вот почему человек имеет прямой стан и лицо, обращенное к небу.
Нельзя познать добра и принять его, если мы не умеем познать зла и его отвергнуть.
[Бог] оставляет зло в мире, но, оставляя его, дарует человеку мудрость (…). Когда отьемлется зло, то отьемлется и мудрость, и тогда у человека не останется никакой добродетели, потому что добродетель состоит единственно в том, чтобы одолевать и побеждать зло. Следовательно, эти философы [эпикурейцы], желая освободить нас от зла, лишают нас неоценимого сокровища мудрости.
Покой принадлежит только сну и смерти. Самый даже сон есть не совершенный покой, потому что тут отдыхает одно только тело, а в душе представляются разные образы, и она находится в беспрерывном движении, тогда как тело восстановляет свои силы. Следовательно, одна смерть, собственно, есть вечный покой.
Подобно тому как душа занимается истинными образами в течение дня, дабы тело не подверглось сну, так занимается она ложными мыслями ночью, дабы то же самое тело не пробудилось.
Максим Исповедник
(ок. 580 – 662 гг.)
византийский богослов,
монах, игумен
Любовь к Богу (…) не терпит ненависти к человеку.
Удобнее грешить мыслью, нежели делом.
Не примеряй себя к слабейшим из людей, а лучше расширяй себя в меру заповеди о любви. Примеряясь к людям, впадешь в пропасть высокомерия; а расширяя себя в меру любви, достигнешь высоты смиренномудрия.
Тот любит всех человеков, кто не любит ничего человеческого.
Тщеславию монаха свойственно тщеславиться добродетелью.
Если злопамятствуешь на кого, молись о нем.
Отрекшийся от вещей мирских, как то: жены, имения и проч., соделал монахом человека внешнего, а еще не внутреннего (…). Внешнего человека легко сделать монахом, (…) но не мал подвиг сделать монахом внутреннего человека.
Писание не отнимает у нас ничего, данного нам от Бога для употребления, но обуздывает неумеренность и исправляет безрассудность. То есть оно не запрещает ни есть, ни рождать детей, ни иметь деньги и правильно их расходовать; но запрещает чревоугодничать, прелюбодействовать и проч. Не запрещает даже и думать об этом, но запрещает думать страстно.
Старайся, сколько можешь, любить всякого человека. Если же (…) не можешь, то по крайней мере не ненавидь никого.
Всякого человека любить должно, упование же возлагать на одного Бога.
Други Христовы всех любят искренно, но не всеми бывают любимы.
Надо не хулить верования других людей, а утверждать собственное, и не писать против веры или исповедания, кажущихся нехорошими, но – в защиту истины.
Почему Бог не сделал нас такими, чтобы мы, даже если бы захотели, не могли согрешить? Это (…) не что иное, как сказать: почему Он не сделал нас безумными и бессловесными? Ибо привести нас к добродетели принудительно – значит не оставить нам самим по себе никакой самостоятельности и не позволить нашему естеству быть разумным, т. е. иметь разумную душу. Ведь отними у нас свободу воли, и мы уже не образ Божий, и не словесная и разумная душа, и наша природа воистину растлится, перестав быть тем, чем ей надлежит быть.
Ориген
(ок. 185 – ок. 254 гг.)
глава христианской школы в Александрии
Не следует молиться о пустяках.
Вся жизнь христианина должна быть непрерывной великой молитвой.
Каждый, кто спасся от влияния порчи человеческой жизни, каждый, кто не сожжен грехом (…), должен за это благодарить Бога не меньше, чем те, кто, будучи в огне, чувствовали прохлаждающую росу.
Бог избавляет нас от скорбей не таким образом, что более не посещают нас никакие скорби; (…) но так, что Божиею помощью мы никогда не оказываемся в скорбях в положении затруднительном.
В искусствах, обыкновенно выполняемых рукою, мысль о том, что, как и для какого употребления делается, находится в уме, а работа выполняется при помощи рук. Так же должно думать о делах Божьих (…): смысл и понимание того, что (…) сотворено Им, остаются в них в тайне.
Кто хочет нарисовать картину, тот предварительно слегка намечает тонким стилем линии будущего изображения и наперед делает знаки для лиц, которые нужно будет нанести [на картину]; и это предварительное изображение, нанесенное в виде легкого очерка, без сомнения, оказывается уже более или менее подготовленным к восприятию настоящих красок. Точно так же и на скрижалях нашего сердца начертывается легкое изображение и предварительный рисунок стилем Господа нашего Иисуса Христа. (…) Тем, кто имеет в этой жизни некоторое предначертание истины и знания, в будущей жизни должна быть придана красота законченного изображения.
Сами кормчие часто не решаются признать, что корабль спасен благодаря их предусмотрительности, но все приписывают Богу не потому, что [сами] они будто бы ничего не сделали, но потому, что зависящее от промысла несравненно больше того, что зависит от искусства. И в нашем спасении зависящее от Бога несравненно больше того, что находится в нашей власти.
Человек, может быть, никогда не может победить противную силу сам по себе, не пользуясь божественной помощью. Потому и говорится, что ангел боролся с Иаковом (Быт., 32, 34). Мы понимаем это так, что борьба ангела с Иаковом – не то же, что борьба против Иакова.
Если мир начал существовать с известного времени, то что делал Бог до начала мира? Ведь нечестиво и вместе с тем нелепо называть природу Божью праздной или неподвижной или думать, что благость никогда не благотворила, и всемогущество когда-то [ни над чем] не имело власти. (…) Бог впервые начал действовать не тогда, когда сотворил этот видимый мир; но мы верим, что как после разрушения этого мира будет иной мир, так и прежде существования этого мира были иные миры.
[О словах Христа: «Да минует Меня чаша сия»:] А быть может, [Христос] хотел отклонить от Себя только этот, особенный род мученичества? (…)
Вместо чаши, предложенной Ему, быть может, в глубине души Он желал для Себя чаши тягчайшей (…)? Но не такова была воля Отца, более премудрая, чем [человеческая] воля Сына.
Повелевается, чтобы получивший удар в правую щеку подставил и левую; между тем всякий, кто бьет правою рукою, бьет в левую щеку. Невозможным нужно считать и следующее евангельское предписание: если правый глаз будет соблазном тебе, то его нужно вырвать. Если мы допустим, что это сказано о плотских очах, то как объяснить то, что вина соблазна относится к одному глазу, и именно к правому, хотя смотрят оба глаза? (…) Как мы замечаем, буква [Писания] часто заключает в себе невозможный и недостаточный смысл: через нее иногда указывается не только неразумное, но и невозможное. Нет, Святой Дух имел целью вразумить нас, что с этой видимой историей соединено нечто такое, что при глубочайшем рассмотрении и понимании сообщает закон, полезный для людей и достойный Бога.
Дьявол способен к добродетели, но еще не хочет следовать добродетели.
И твердь, то есть небо, по сравнению с высшим небом есть ад, и (…) земля, на которой мы живем, по сравнению с твердью может быть названа адом, и опять, по сравнению с адом, который под нами, места, занимаемые нами, могут быть названы небом, – так что то, что для одних ад, для других – небо.
Сказав, по апокалипсису Иоанна, что вечное, то есть имеющее быть на небесах, Евангелие настолько превосходит это наше Евангелие, насколько проповедь Христова превосходит священнодействия Ветхого Завета, он [Ориген], наконец, прибавил (о чем и помыслить святотатственно), что для спасения демонов Христос пострадает и в воздухе (то есть в тверди), и в превысших областях. И хотя он не высказал заключения сам, но оно понятно: как для людей Он сделался человеком, чтобы освободить людей, так и для спасения демонов Бог сделается тем, чем и те, для освобождения которых Он придет.
Квинт Септимий Флоренс Тертуллиан
(ок. 160 – после 220 гг.)
христианский писатель, апологет
Справедливее судить о скрытом по явному, а не осуждать заранее явное, ссылаясь на скрытое.
Закону мало быть справедливым: надо, чтобы его признали таковым люди, от которых он ожидает повиновения.
[Бог] невидим – и являет Себя; непостижим – и доступен по благодати; непонятен – и человек понимает его.
Все существующее заставляет постичь Бога, и Он все же непостижим; в этом величие его, что люди и знают, и не знают Его.
О, свидетельство души, по природе христианки!
Христианами становятся, а не рождаются.
Чем более вы истребляете нас, тем более мы умножаемся; кровь мучеников есть семя христианства.
Бог не честолюбив.
Кто есть истинный Бог, Тот все свое одинаково дает как своим почитателям, так и не почитателям.
Вы предпочитаете не знать, потому что уже ненавидите, как будто знаете наверняка, что не будете ненавидеть, если узнаете.
Чем более они [люди] расположены ко злу, тем более способны верить ему. Вообще они легче верят вымышленному злу, чем действительному добру.
Это сильнейший защищает слабейшего, так что богам должно быть стыдно пользоваться защитой людей.
Если бы на земле было столько же веры, сколько ожидается награды на небесах…
Доброму человеку нельзя любоваться казнью злого.
О, жалкое неверие, которое отказывает Богу в Его главных свойствах – простоте и силе! Разве неудивительно, что омовением разрушена смерть? Да ведь тем более следует верить там, где именно потому и не верится, что это удивительно! Ибо каковы должны быть дела Божьи, если не сверх всякого удивления? Мы и сами удивляемся – но потому, что верим. Впрочем, неверие тоже удивляется, но не верит, – удивляется простому как незначительному, а величественному как невозможному.
[Душа], сколько я знаю, не христианка: ведь душа обыкновенно становится христианкой, а не рождается ею.
Ты называешь мертвых «покойными», признавая этим, что жизнь тягостна, а смерть благодетельна.
Душа старше буквы, слово – старше книги, а чувство – старше стиля, и сам человек – старше философа и поэта.
Божественное Писание (…) есть у нас и у иудеев, к дикой маслине коих и мы привиты.
При (…) нескладности жизни складность учения подозрительна.
Человек одинаков во всех народах, различны лишь имена; душа одна – различны голоса; дух един – различны звуки; у каждого народа свой язык, но материя языка – всеобща.
Дух Господень через апостола возвестил, что жадность «есть корень всех зол» (1 Тим. 6, 10). Нам следует понимать ее не только как вожделение к чужому. Ведь и то, что кажется нашим, на самом деле чужое. Ибо нет ничего нашего, поскольку все Божье, да и мы сами. Значит, если мы, потерпев ущерб, не можем этого вынести и печалимся не о своем потерянном, то впадаем в жадность.
В злодеянии не имеет значения, кто первый, а кто последний. Порядок по счету не разделяет того, что объединено сходством. (…) Поэтому безусловно предписано, что злом не воздается за зло.
Бог – надежный поручитель нашего терпения. Если ты препоручишь Ему свою обиду, Он отомстит; если ущерб – возместит; если страдание – исцелит; если смерть – даже воскресит.
Христос (…) возлюбил человека в его нечистоте, образовавшегося во чреве, появившегося посредством срамных членов, вскормленного с прибаутками. Ради него Он сошел с небес, ради него подверг Себя уничижению «даже до смерти, и смерти крестной» (Филипп. 2, 8). Конечно, он возлюбил того, кого искупил такой ценою. (…) Он спас плоть от всякого мучения – пораженную проказой очистил, слепую сделал зрячей, расслабленную – исполнил силы, бесноватую – усмирил, мертвую воскресил – и нам стыдиться этой плоти?
Умирает обыкновенно лишь то, что рождается. У рождения со смертью взаимный долг.
Сын Божий распят – это не стыдно, ибо достойно стыда; и умер Сын Божий – это совершенно достоверно, ибо нелепо; и, погребенный, воскрес – это несомненно, ибо невозможно.
Душа не может обрести спасения, если она не уверует, пока обитает во плоти. Итак, плоть есть якорь спасения.
Укорять плоть следует только для порицания души, которая подчиняет плоть для служения себе.
Тот, Кто создал, способен и воссоздать, ибо гораздо труднее создать, чем воссоздать, труднее начать, чем продолжить. Так и воскрешение плоти ты должен считать делом более легким, чем ее создание.
Судить следует только душу – за то, как она пользовалась сосудом плоти. Сам сосуд, конечно, не подлежит приговору.
У Бога ничего не пропадает бесполезно.
Мы исповедуем Богу свои грехи (…) не потому, что Он их не знает, но поскольку исповеданием приуготовляется прощение, из исповедания рождается покаяние, а покаянием умилостивляется Бог.
Брак не уподобляется ли прелюбодеянию, не бывает ли средством удовлетворения тех же желаний? Сам Господь говорил: «Всякий, кто с вожделением взглянул на женщину, мысленно уже соблазнил ее» (Матф. 5, 28). Человек, ищущий брака с женщиной, не творит ли того же самого, хотя бы после и женился на ней? Да и женился ли бы он на ней, прежде чем посмотрел на нее с похотью? (…) Неважно, что до женитьбы он не желал чужой жены: до женитьбы все жены – чужие, и никакая жена не выйдет замуж, если муж уже до брака не прелюбодействовал с нею взором.
Что Афины – Иерусалиму? что Академия – Церкви? что еретики – христианам? (…) В любознательности нам нет нужды после Иисуса Христа, а в поисках истины – после Евангелия. Раз мы верим [во что-то], то не желаем верить ничему сверх этого.
Ты (…) ничего не потеряешь в споре [с еретиками], кроме голоса, но ничего и не приобретешь, кроме разлития желчи от брани.
То, что происходит среди многих людей, не имеет одинакового результата. Потому ошибки людей в учении церкви должны были разниться. То же, что у многих оказывается единым, – не заблуждение, а предание.
Ереси: хоть от нашего ствола, но не нашего рода; хоть из зерна истины, но одичавшие от лжи.
Я ничем не рискую, если скажу, что и само Писание по воле Божьей так составлено, что предоставляет еретикам материал, – ибо читаю: «Надлежит быть ересям», а без Писания они быть не могут.
Рукоположения у еретиков необдуманны, легкомысленны, беспорядочны: то назначают неофитов, (…) то наших отступников, – чтобы удержать их почестями, если не могут удержать истиной. Нигде так легко не продвигаются в должности, как в лагере бунтовщиков, ибо самое пребывание там вменяется в заслугу.
Смех, собственно, идет глупости; но и истине прилично посмеяться, потому что она радостна.
Богу приличествует свобода, а не необходимость. Я предпочитаю, чтобы Он Сам захотел сотворить зло, нежели чтобы не мог сотворить.
Комментариев нет:
Отправить комментарий